Одновременно я слушал происходящие в салоне разговоры. Удивительно, как ощущение изолированности и относительной защищенности развязывает людям языки.
— Куда мы все-таки едем? — спросила Людмила. Я впервые сегодня услышал ее нормальный голос. И говорила она сейчас не просто уверенно, но и с чувством некоторого превосходства, не знаю, правда, чем вызванного.
— Единственно, куда можно, — на Гнездниковский, — ответил ей Кириллов.
— Да вы что, с ЭТИМ? — она даже голосом выделила последнее слово, и я понял, что имела она в виду именно меня. Нет, это не женщина, а какая-то «черная вдова». Неужели только вчера я лежал с ней в одной постели и даже в какой-то момент испытал к ней вполне человеческую симпатию?
— Есть другие варианты?
— Предлагаю в Щукино. Там и в обстановке разберемся, и решим, что с ним делать…
Кириллов зашелся болезненным смехом пополам с кашлем. Мне показалось, что у него с легкими не все в порядке. Был, допустим, притушенный туберкулезный процесс, а шульгинская пуля его резко активизировала. Посмотреть бы, не кровью ли он кашляет.
— Поздно, поздно, милая Ванда… Раз уж сразу не убили господина Риттенберга, теперь за него держаться надо. Вы хоть примерно догадываетесь, кого он здесь может представлять?
— А мне … — она выразилась чересчур для женщины грубо. Неэстетично. Такое впечатление, чтобы позлить. Только вот кого?
И что их вообще объединяет? Бывшая рижанка Людмила, она же пролетарская выдвиженка Бутусова, оказалась теперь какой-то Вандой. Станислав, безусловно, британец, Кириллов, пожалуй, на самом деле русский, но на рабочего «от станка» не похож. Однако и не аристократ из «бывших». На самом деле изменивший своему долгу, а может быть, таким образом его исполняющий сотрудник ГПУ?
— Вопросы вашей физиологии — ваше личное дело, дорогая, — вежливо ответил Кириллов, — и пока я остаюсь вашим командиром, я не позволю вмешивать личные эмоции в серьезное дело. Мне, кстати, гораздо проще избавиться от вас, чем потерять столь перспективную возможность…
Похоже, начался интересный разговор, и мне стоит впредь ориентироваться именно на Кириллова, кем бы он ни был. А я отчего-то думал, что Станислав тут самый главный.
— Ладно, под вашу ответственность я потерплю. Но кажется, вы делаете непростительную ошибку, — Людмила-Ванда чуть не прошипела последние слова.
Нет, в самом деле, за что она на меня так зла? За то, что вчера уступила зову плоти?
Но как бы ни интересно было слушать голоса из динамика, внешняя обстановка требовала куда большего внимания.
По мере приближения к центру заслоны стали гуще. И постреливали теперь, как мне показалось, уже не только в воздух.
Где-то в глубине дворов-колодцев шестиэтажных доходных домов вдруг загремели часто-часто пистолеты, рвануло воздух несколько ружейных залпов — и опять тишина.
Когда я вывернул с Новослободской на Садово-Триумфальную, путь мне преградила довольно частая цепь красноармейцев с намерениями самыми серьезными.
Прорваться и здесь в принципе было можно, но далеко ли? Беглый огонь почти что полной роты сзади, а впереди может оказаться поваленный поперек дороги столб или даже целая баррикада, и что тогда?
Я выключил скорость и надавил тугую педаль механического тормоза.
К машине направился человек в обычной здесь кожаной куртке и зеленой суконной фуражке со звездочкой, перепоясанный ремнями и с револьвером в руке. Сзади его прикрывали двое солдат с винтовками без штыков.
Какую из противоборствующих сторон он представлял, я понятия не имел. Тем более что общение с местными жителями вообще рождало во мне чувство неуверенности и даже тревоги, слишком трудно было каждый раз убеждать себя, что это не воскресшие из гроба покойники, умершие больше столетия назад, а живые люди, ничуть не мертвее меня.
Но делать нечего, не дожидаясь, пока он откроет дверцу купе и обратится к моим пассажирам, реакцию которых в данном конкретном случае я спрогнозировать не мог, я сам вышел из машины ему навстречу.
И заговорил на опережение, старательно ломая слова:
— Ми есть дипломаты, Свисс… Швейцарска республик. Нейтрал, друзья ваш правительств. — Я пощелкал пальцами для убедительности, чтобы быть понятным аборигену, добавил: — Межнародный Красный Крест. Что ви хотеть, что имеет быть произойти здесь? Третий дня ми отъезжаль Тверь, все било спокойно, так. Сейчас едем — неспокойно есть. Варум?
Как удачно вышло, что я прилично знал немецкий, потому что человек в коже сразу же перешел на отчетливый «хохдойч», хоть и чувствовался в нем неистребимый московский выговор.
— Дипломаты? Паспорт имеете?
Я вытащил свой из внутреннего кармана.
— Зачем ездили в Тверь?
— Там, в машине, представители европейских фирм и ваш сопровождающий от Совнаркома. Имеют интерес к концессиям и деловому сотрудничеству в обувной промышленности. Кожи, готовые изделия из Торжка и Кимр… Вас не затруднит объяснить, что происходит в городе?
Я надеялся, что мои пассажиры слышат то, что я говорю, и имеют более-менее надежные документы.
Командир непонятной принадлежности полистал мой паспорт. Я рассчитывал, что лишних вопросов у него не будет, потому что моей «легенды» могло хватить лишь минут на пять не слишком тщательного допроса. А то, что он говорил по-немецки, внушало некоторую надежду. Раз знает язык, должен и в прочих аспектах цивилизованной жизни ориентироваться.
Я даже спросил для обострения ситуации:
— А ваш немецкий неплох. В Гейдельберге учились?
— В Мюнхене. Только не учился, а был в плену…
— Сочувствую. Но даже в столь печальной ситуации есть свой плюс — не так ли?
Я чувствовал, что он лжет. В плену даже за три года так хорошо язык не выучить. Впрочем, если он до этого окончил гимназию, а то и университет… Но лесть моя цели достигла.
— Езжайте, — он протянул мне паспорт. — Вы сейчас куда намерены?
Я почувствовал, как пот покатился по спине и мокрыми стали подмышки. Адреса швейцарского посольства в Москве я не знал. Спросит — конец.
— На Сивцев Вражек, — ляпнул я наугад. — У нас там арендован гараж и гостевые комнаты… Но, может быть, вы все же меня просветите — что тут вдруг у вас случилось?
— Езжайте, — повторил человек. — И лучше — в окружную, к Москве-реке, а там по Волхонке. Повезет — доберетесь… — он криво усмехнулся. — Очередная революция у нас здесь. Народ свергает продажный режим Иудушки Троцкого…
— Ну и как, успешно? — позволил и я себе улыбнуться, садясь за руль.
— Пока — да, — ответил, как я теперь понял, инсургент.
Я кивнул понимающе.
— Но если вдруг что-то не выйдет — добро пожаловать в наше посольство. Спросите господина Риттенберга, это я. Честь имею. Долг платежом красен… — последнее я снова произнес по-русски.
— Данке шён. Только у нас и посольское гостеприимство безопасности не гарантирует. Пан или пропал…
Я поднес два пальца к козырьку кепки и дал газ. Пожалуй, и правда лучше воспользоваться добрым советом и крутить руль вправо, потом влево, выезжать сначала на Пресню, а уже оттуда прорываться к цели через Дорогомилово, Смоленскую, Арбат. Раз здесь патрули мятежников, то где-то поблизости могут объявиться и правительственные войска…
— Вот видите, наш волонтер проявил себя совсем неплохо, — снова раздался из динамика голос Кириллова. Похоже, из троицы он относился ко мне с наибольшим доверием и симпатией, а это неплохо, раз именно он здесь «царь, Бог и воинский начальник». — Причем общался он не со своими, а как раз с нашими союзниками, так что…
— Ничего не «так что», — опять вмешалась Людмила. — Еще неизвестно, наши ли это люди или очередная подставка…
— Ну-у, вы, милочка, скоро заявите, что вообще все нынешнее восстание организовано именно для того, чтобы позволить господину Риттенбергу внедриться в наши ряды…
— А я бы и этого не исключала, — буркнула женщина, но ее агрессивный порыв явно иссяк.
— Обещаю, — невнятно из-за того, что он в данный момент прикуривал найденную в подвесном шкафчике сигару, сказал Станислав, — что, когда придет время, я позволю вам застрелить или зарезать его собственными руками. Но до этого сладостного момента прошу демонстрировать полную лояльность и дружелюбие. Вы меня поняли?
— Поняла, — с тоской в голосе ответила Людмила, — но когда будет можно, я его лучше задушу… Он же совершенно не тот, за кого себя выдает. Разве не видно?
— А вы — та? И за кого должен себя выдавать еврей, чтобы вам понравиться?
— Да какой же он еврей! — воскликнула Людмила и осеклась.
— А что, была возможность убедиться в обратном? — с ехидством и елеем в голосе спросил Кириллов, видимо, большой знаток по этой части.
— Я это, хочу сказать, где вы видели евреев под два метра ростом, светлых шатенов с серо-голубыми глазами? И совершенно не картавит. Он остзейский немец, клянусь. А фамилия?..